Вы можете оценить их и прислать свои мнения по адресу

ОЛЕСЯ АРТЕМОВА

Каждый парень знает, что как только стукнет ему 18 лет, придется идти в военкомат. Как же ребята боятся этого. Многие считают, что служит в армии —это значит выбросить из жизни два года лучшего времени. Поэтому тот, кто поусерднее — поступает в институт и отделывается военной кафедрой. Кто похитрее — разными способами обманывает медкомиссию. Ну а большинство в конце концов после 18-ти лет оказывается в казарме. Так произошло и с нашим школьным приятелем Прокоповым, попросту — Прокопом. Прокоп завалил вступительные в институт и осенью мы проводили его на службу. Ему повезло, он оказался в одной из московских частей, казармы у них недалеко от Сокола.

Через месяц мы с подружкой навестили его там и ужаснулись. К нам вышел тощий изможденный человечек в каких-то громадных сапогах на толстой подошве, в серой великоватой шинели. Говорил он немного, главным образом ел наше печенье и колбасу и что-то мычал. Копченую рыбу сунул за пазуху, сказал, что для “дедов”. Сказал еще, что не спит вторые сутки, “деды” замордовали работой. Мы глядели на него, и честно сказать, настроение у нас в тот момент было довольно грустное. Особенно у моей подружке, она ведь дружила с Прокопом и ждала его из армии.

Вот представьте себе, говорил он, что одновременно призваны в армию двое — один хиленький и слабый от природы, скромный, другой же — крепкий, рослый, наглый да еще и тренированный. Само собой разумеется, что по диким законам жизни с самого первого дня службы и до последнего сильный всегда и во всем третировал бы слабого.

“Дедовщина” в корне пресекает это. Сильный ты или слабый, но в первые полгода тебя гоняют и в хвост и в гриву наравне со всеми “салагами”. Ну а в конце службы ты сам, будь ты метр с кепкой ростом, становишься полноправным и опытным “дедом”. Таким образом, служба становится делом справедливым, с равными условиями для всех.

Признаться, нас очень поразили эти слова, и если бы их говорил не наш Прокоп, то ни за что бы не поверили. Честное слово, было что-то очень убедительное в его доводах и трудно было что-то возразить. Тем более, что он стоял перед нами во всей красе — бравый солдат Прокоп. Я даже немного позавидовала подруге, был у нее парень обычный, а вернется через год настоящим орлом.

Ну а мой-то Леша в свое время обхитрил медкомиссию, у мамы с папой на всем готовом живет. Каким он был, таким остался.

Прежде, чем позвонить из телефона-автомата, он долго стоял, прислонившись к шершавой бетонной стене, чувствуя спиной ее ледяной каменный холод. Он совершенно промерз на сыром и пронизывающем ноябрьском ветру, он и сам уже окаменел, стал почти такой же, как эта стена. Если бы не последний комочек тепла, который сохранялся еще в глубине его тела, под ложечкой.

Он стоял и глядел на противоположную сторону улицы, где на пятом этаже тепло и уютно светилось желтым светом ее окно. “Ну что же, — думал он, — рано или поздно это должно было случиться…”

Она взяла трубку сразу, после первого же гудка, точно все это время стояла рядом с телефоном и ожидала, ожидала…

— Это я, — сказал он и сразу почувствовал, как одеревенели от холода его губы.

— Но я же просила…

— Знаю, знаю, — перебил он. — Но я подумал… Неужели это последнее твое слово? Так ведь не бывает. Не может быть… Неужели никогда?

— Я же сказала — никогда! — повторила она эхом и тотчас в трубке раздался сухой треск, словно там обрывались последние уцелевшие нити.

— Погоди! — крикнул он, боясь, что не успеет договорить, что сейчас все окончательно прервется. — Погоди! Если это так, то выйди на одну секунду. Я сейчас буду у подъезда. Мне нужно хотя бы в последний раз тебя увидеть. На секунду, не больше, я тебе обещаю, я тебе клянусь чем хочешь. Не больше, чем на одну секунду!

— Хорошо, — поколебавшись, медленно сказала она из далекого далека. — Но только на одну секунду… И ни одного слова.

Он выронил трубку из ладони и она закачалась на проводе, скорбно попискивая, точно повешенное живое существо. Это существо только что убивало его равнодушным голосом и он, криво усмехнувшись, оставил его висеть и подыхать. А сам повернулся и медленно побрел через дорогу.

Дождь и ветер с новой силой набросились на него, но он нарочно распахнул на груди тяжелый мокрый плащ и, честное слово, было что-то отрадное в том, что отчаянье его так безгранично, полно и окончательно.

Он сразу протянул руки, хищно схватил и сжал ее маленькую голову… И сразу же почувствовал как острая сережка больно и глубоко вонзилась своим жалом в его правую ладонь.

Он хотел ее поцеловать. Он хотел чуточку тепла. Напоследок, на прощание… На посошок… У него ведь была только одна жалкая секунда. Но самое главное, он ее любил — разве это не оправдание?

— Нет! — крикнула она, взвизгнула она и резко вывернулась из его ладоней. — Нет! Это не оправдание, потому что я-то тебя уже ни капельки не люблю!..

Со страшным грохотом и лязгом железная дверь захлопнулась навсегда и весь мир опустел. Теперь во всем мире ничего не осталось, кроме его с его жалкой ненужной любовью и пустоты, пустоты, пустоты…

Он быстрыми шагами, сжав кулаки и согнувшись под встречным ветром и дождем, бросился прочь от этого пустого жуткого места. Теперь в нем не было уже никакого тепла, даже в глубине груди под ложечкой лежал только лед, чистый горький лед.

И только в том месте, в правой ладони, куда уязвила она его на прощание острой своей сережкой оставалось чуть-чуть тепла.

“Это моя кровь, капелька моей крови, — догадался он. — Я теперь буду беречь это тепло, потому что больше у меня ничего от нее не осталось… Я буду всю жизнь беречь это маленькое тепло, что бы там ни случилось… Я должен.”

А между тем вокруг него все гуще собиралась темнота и ночь все плотнее обступала его. Он обернулся на ее дом, но там уже не светилось ни одного окна.

Он почти бежал по темному пространству, по космической пустыне. А город, что город?.. Никакого города уже не было и в помине, вокруг стояли только темные громады зданий, но это были всего лишь безжизненные картонные декорации.

А в мире становилось все холоднее и холоднее. Ветер свистел в ушах, трепал его мокрые волосы, и дождь был перемешан со снегом.

Он крепко сжал кулак и сунул руку подмышку — так вернее можно было сохранить в ладони свою последнюю, ставшую уже почти горячей, (он это ясно и радостно чувствовал!) капельку крови.

Вдруг он увидел себя стоящим уже возле своей двери. Правый кулак по-прежнему находился подмышкой. Левый указательный его палец давил кнопку звонка.

— Иду, иду, чтоб вы все сдохли! — ругался скрипучий сонный голос из-за двери. — Ты, что ли, квартирант?

Звенела снимаемая цепочка, крякнул отпираемый замок.

— Я, я, я… Квартирант, — беззвучно бормотал он в ответ.

Юркнул в проем, оттолкнув в коридоре старую ведьму в замызганном халате и бросился на кухню к крану.

— Нажрутся, пьяницы, а потом шляются невесть где до трех часов ночи! — ругался ему в спину все тот же скрипучий голос. — Чтоб вы все посдыхали, собаки!..

А он уже негнущимися пальцами левой руки открывал кран с водой. Сунул правый кулак под горячую струю. Постепенно ледяные пальцы его отходили и потихоньку разжимались. Сперва он, помогая себе левой рукой, отогнул мизинец, затем безымянный…

А когда пальцы его окончательно разжались — совершилось великое чудо превращения.

Вместо капельки крови на ладони его мягко и серебристо светилась, переливалась, мерцала — большая живая жемчужина.

Он, не отрывая взгляда от своей открытой ладони, осторожно опустился на пол и просидел так до самого утра, глядя на свою дешевую пластмассовую драгоценность и улыбаясь тихой, слабой улыбкой идиота.

Накануне вечером мистер Шпокс лег в постель гораздо позже обычного, но несмотря на это долго не мог заснуть. Сердце его сильно билось. Потому что наконец-то, прожив тридцать лет не по своей воле, он обрел долгожданную свободу, о которой мечтал он все эти скучные и тягостные тридцать лет.

Каждую весну, едва только задувал первый весенний ветерок, сердце его начинало томиться, а мозг туманился неясной, но сладкой мечтой о том, что вот пора освободиться от прежней жизни, плюнуть на все дела, уйти от постылой жены, окончательно разругаться с начальством и хлопнуть дверью на прощанье, покидая пыльную скучную контору и жить так, как ему хочется. Все эти тридцать лет он жил чужой жизнью, так ему казалось…

Вчера он решился.

“Мистер Шпокс, — как всегда недовольно, глядя куда-то мимо него, заметил шеф. — Вы напутали в отчете. Вот тут у вас вместо семи центов написано семь и две десятых, а это уже ни в какие ворота… Хочу вас предупредить, что еще одно такое…”

“Ах, так! — перебил шефа мистер Шпокс. — Дайте-ка сюда мой труд…”

Глядя как наливается сизой кровью лицо шефа, Шпокс с тихим наслаждением рвал отчет в мелкие кусочки. Он никогда не думал, что можно испытывать такое удовольствие. Поэтому дальше все уже было проще и совершилось как бы само собой, без его усилий.

“Зачем тебе чемодан?! — по давней привычке закричала на него жена с порога. — Со службы ушел! Денег в доме ни копейки! Посмотри, как живет мистер Смит, по скольку он денег домой приносит… а ты, плешивая гадина, всю молодость мою съел! Права была мама, когда предупреждала меня…”

“Ты осточертела мне, старая жаба!” — спокойно сказал мистер Шпокс и тихо прикрыл за собой дверь.

На улице, заметив, что на него как-то станно поглядывают прохожие, он понял вдруг причину этих странных взглядов. Оказывается, он улыбался. Да-да, на лице его сама собою играла улыбка и никак нельзя было ее стереть с лица, она стягивала кожу, точно подсыхающая маска…

Вот почему, распложившись в дешевом номере, он долго не мог успокоиться. Ложился в одежде на широкую кровать, вскакивал, подходил к окну и подолгу следил за тем, как гуляли по бульвару свободные, красивые люди, пил теплую воду прямо из графина, включал телевизор и выключал его, потому что не мог сосредоточиться на дикторах. И все это время на лице его играла тихая улыбка, а сердце томилось от предчувствия наступающего счастья. Вот почему он долго не мог заснуть.

Но когда он проснулся, а проснулся он рано, когда небо только начинало сереть за окном, то обнаружил на стуле подле кровати свой пиджак, спина которого вся была в побелке, точно он и в самом деле терся ею о потолок.

Мистер Шпокс умылся и вышел из гостиницы. Он решил прогуляться по городу. Улицы были запружены спешащими на службу людьми, и только мистер Шпокс был совершенно свободен. Он мог пойти куда захочет, да хоть бы и на городской пляж. Отчего бы ему не пойти на городской пляж? Мистер Шпокс повернул на глухую улочку и стал спускаться по ней к набережной. На обочине возле мусорного бака рядом с картофельными очистками вдруг увидел он скомканный зеленый доллар. “Ах, какая хорошая примета! — обрадовался мистер Шпокс. — Счастье само в руки лезет…”

Он подобрал доллар, расправил его, сложил пополам и сунул в нагрудный кармашек пиджака. Все было хорошо, все было в полном порядке…

Мистер Шпокс поглядел на небо, полюбовался восходящим солнцем. Легкий свежий ветерок шевелил остатки его волос. Мистер Шпокс несколько раз глубоко вздохнул, чувствуя как с каждым вдохом в груди его становится свободнее и спокойней.

“Тэк-с, — сказал сам себе мистер Шпокс. — Я свободен. Я абсолютно свободен…”

Он медленно побрел с помойки, направляясь в сторону пляжа, к уютному грибку с удобной скамеечкой. Он намеревался посидеть там, подышать воздухом, поглядеть на сверкающие воды реки, понаслаждаться всласть своей абсолютной свободой… Но на середине пути, когда до заветной скамеечки оставалось каких-нибудь пятьдесят шагов, мистер Шпокс вспомнил о своей приятной и неожиданной находке. Он полез в нагрудный карманчик, вытащил доллар, распрямил его… Мистер Шпокс остановился и стал любоваться долларом. “Вот что, — подумалось ему, — потрачу-ка я сперва этот доллар…А потом уже вернусь на пляж и подумаю о своей свободе.”

Доллар повел его в город. В городе мистер Шпокс почувствовал, что голоден как собака. Он принюхался и завернул в ближайшее кафе, откуда доносился запах жареного мяса.

“К сожалению, мистер, сэндвич стоит доллар и семь центов. Айм сори…” — сказал хозяин, приветливо улыбаясь и возвращая доллар обратно.

“Тэк-с… — сказал сам себе огорченный мистер Шпокс. — Надо добыть эти семь центов. Во что бы то ни стало…А потом уже вернусь в кафе, съем свой законный сэндвич и отправлюсь на пляж, чтобы подумать о своей свободе.”

Мистер Шпокс вернулся на минутку домой. Извинился перед своей женой за “старую жабу”. Жена сказала: “Это ничего, дорогой…. Пустяки…” Мистер Шпокс наскоро перекусил и пошел на службу. “Это ничего, — улыбаясь сказал шеф. — Сущие пустяки… Продолжайте работать.”

“Ладно, — решил мистер Шпокс. — На один денек можно отложить свободу. А вот завтра…”

Но завтра оно и есть — завтра. Оно не есть, оно — будет. А когда оно наступает, то становится уже не завтра, а — сегодня. Нужно подождать еще один денек. До завтра всегда остается так мало — всего один денек. А один денек нетрудно перетерпеть, ради такого дела.

И мистер Шпокс решил немного потерпеть, ради такого дела. Кстати, к большой радости мистера Шпокса, заветный его доллар очень скоро умножился, превратившись сперва в сотню, затем в тысячу, затем…

Доллар приказал ему идти в банк и открыть счет. Доллар приказал ему продолжать работать и умножать себя. Доллар в свое время приказал ему отправиться в отпуск на Багамы. Доллар не давал ему покоя. Все приказывал и приказывал: “Купи новый костюм. Купи джип. Купи участок. Иди на биржу и купи двадцать акций, иди, иди, иди…”

И мистер Шпокс шел и делал то, что приказывал ему доллар. И странное дело — мистер Шпокс чувствовал себя абсолютно свободным.

В свое время мистер Шпокс умер.